Рассечение Стоуна - Страница 106

106

И, когда они совпали, она притянула меня к себе, я прижался щекой к ее шее, ее груди коснулись моего тела, нас разделяла только тончайшая материя. Раньше я не танцевал и уж точно никогда не танцевал так. Я вдохнул запах ее духов и пота. По телу у нее прошла судорога, и у меня перехватило дыхание. Она завела мою руку себе за спину, я положил ладонь ей на крестец, и наши тела будто слились воедино. Наш танец ни на секунду не прерывался, она вела меня.

Я предугадывал каждое ее движение, сам не понимаю как, не понимаю, откуда ко мне пришло это знание. Мы вертелись, синхронно бросались то туда, то сюда, действовали заедино. Я вспомнил Генет, и ее образ вдохновил меня. Теперь вел я, а она следовала за мной. Наши бедра соприкасались, нежная плоть терлась о плоть. Кровь прихлынула к лицу, к животу, к паху. Окружающий мир исчез. Остались только наши тела, погруженные в замысловатый диалог.

Музыка не кончалась. Пусть играет вечно, успел подумать я, и тут все оборвалось. Американский диктор, чей тягучий выговор оказался совсем не похож на четкую, официальную интонацию Би-би-си, промычал: «Ну, ну. Надо же. Угу, угу», словно видел, чем мы занимаемся. «Вам доводилось слушать что-нибудь столь же спокойное? „Рок Африки“, радиослужба вооруженных сил, Асмара, передает четырнадцать лучших хитов Восточной Африки».

Я и не подозревал, что есть такая станция, хотя знал об американском широком военном присутствии, о «посте подслушивания» под Асмарой, в Кагне. Может, у них есть такое, что и нам не повредит послушать?

Мы по-прежнему прижимались друг к другу, не подпуская к себе окружающий мир. Она заглянула мне в глаза. Я не знал, заплачет она или засмеется, для меня было ясно одно: я буду плакать и смеяться вместе с ней, а если попросит, встану на четвереньки и изображу Кучулу.

— Ты такая красивая, — пробормотал я неожиданно для самого себя.

Она прерывисто вздохнула. Похоже, мои слова всколыхнули ее. Я сказал что-то не то? Губы у нее тряслись, глаза горели. Да нет, мои слова привели ее в восторг.

Она потянулась ко мне, ее рассеченная припухлая губа вдруг оказалась совсем рядом. Наши уста слились, впечатались друг в друга. В голове у меня мелькнул глупейший образ: два срощенных садовых шланга. И в замкнутом пространстве сообщающихся сосудов перемещалась не вода. Ее язык. Я благодарно принял его, не то что тогда в кладовой с Генет. Это было восхитительно. Я притянул к себе ее голову, прижался всем телом. Каждый атом в нем встал навытяжку.

Я на мгновение оторвался от нее, только чтобы еще раз произнести «Ты такая красивая» — колдовскую фразу, которую, я знал, мне доведется повторять часто, не кривя при этом душой. Не скажу, сколько времени мы простояли, слившись воедино ртами, но все происходило естественно, словно я утолял голод. Я не подозревал, что во мне дремлют такие силы. Меня несло по течению. Что последует дальше, я не знал, но мое тело знало. Я доверился своему телу. Я был готов.

Внезапно она оттолкнула меня. Отошла на расстояние вытянутой руки. Села на краешек кровати. Заплакала. Что-то случилось, а мое тело ничего мне не сообщило. Может быть, я нарушил какое-то правило, этикет? Я не сводил глаз с двери, прикидывая, как бы удрать.

— Простишь ли ты меня когда-нибудь? — прорыдала она. — Твоя мама не должна была умереть. Если бы я сказала кому-нибудь, что ей плохо, ее бы, наверное, спасли.

Я был потрясен. Волосы на загривке встали дыбом. Я совсем забыл, что нахожусь в маминой комнате. Обстановка совершенно не шла к сестре Мэри Джозеф Прейз, взять хоть этот плакат с изображением Венеции на стене и другой плакат, черно-белый, на котором белый, вихляющий бедрами певец с перекошенным от напряжения лицом ухватился за микрофонную стойку

Я перевел взгляд на штатную медсестру-стажера.

— Я не знала, как ей плохо, — совсем по-детски икнула она сквозь слезы.

— Не расстраивайся. — Эти слова за меня будто кто-то другой произнес.

— Скажи, что прощаешь меня.

— Прощу, если перестанешь плакать. Пожалуйста.

— Скажи.

— Я прощаю тебя.

Она зарыдала еще громче. Еще услышит кто-нибудь. Как объяснить, что я делаю в этой комнате? А плачет она почему? Из-за меня?

— Я же сказал! Я прощаю тебя! Перестань!

— Но из-за меня вы с братом чуть не умерли! Мне надо было проверить, как вы дышите, сделать искусственное дыхание, если что. А я забыла!

Я попал в эту комнату по воле случая, не находя себе места от тоски по Генет. Тут я обо всем забыл, обрел в танце радость, даже нет, экстаз, частичку того счастья, которое мне могла бы дать Генет. А теперь, неприкаянный, я был совершенно сбит с толку. Казалось, рай совсем близко, но тут внезапно спустился туман…

Она взяла меня за руку, потянула к себе, на кровать.

— Можешь делать со мной все, что захочешь. Когда захочешь.

Она запрокинула голову и посмотрела на меня снизу вверх.

О чем это она?

— Делать что? — спросил я.

— Все, что только захочешь.

Она отпустила мою руку и упала на спину, разметав в стороны руки и раздвинув ноги. Я мог делать с ней все, что пожелаю. Она была готова.

А желания имелись. Мне была дана власть над ее телом, полная свобода действий. Значит, инстинкт придаст желаниям конкретные формы. В конце концов, мне почти четырнадцать.

И все-таки я медлил.

Она перекатилась на живот, посмотрела на меня через плечо, передо мной мелькнули ее ягодицы. Веки ее припухли, глаза были сонные, томные. Она встала на четвереньки. Груди свисали, были видны соски. Я не мог глаз оторвать, и она это заметила.

106