Рассечение Стоуна - Страница 130

К оглавлению

130

— Гинекология — значит женщина! — проскрежетал смуглый, словно я нарушил какой-то основополагающий закон.

— Ни Симс, ни я — не женщины.

— Так ты не гинеколог?

— Это неважно. Главное, я — не женщина. — Человек с табличкой был сбит с толку.

— Кис Умак, — пробурчал он наконец.

Это арабское выражение я знал. Оно имело прямое отношение к гинекологии и к моей матери.


Водители в черных костюмах отвели своих подопечных к черным же машинам, а мы с моим провожатым погрузились в большое желтое такси. Мгновение — и аэропорт Кеннеди остался позади. На скорости, показавшейся мне опасно высокой, мы выехали на шоссе и влились в поток машин. «Мэрион, у тебя в полете лопнули барабанные перепонки», — подумалось мне, ибо тишина стояла потусторонняя. В Африке машины ездят не на бензине, а на звуковых сигналах. Здесь почти в полном безмолвии слышался только шелест шин.

Суперорганизм. Так биологи окрестили колоссальные африканские колонии муравьев, где разум проявляется не на индивидуальном, а на коллективном уровне. Именно на эту мысль наводили уходящие за горизонт красные огоньки задних фонарей автомобилей. Смысл и цель движения его отдельным участникам непонятны. До меня доносилось дыхание суперорганизма, звук, который слышат, пожалуй, только новоиспеченные иммигранты, да и то недолго. Стоило мне прислушаться к радиоприемнику, как всякие посторонние звуки пропали. Разум распорядился: здесь тишина. Суперорганизм тебя поглотил.

Очертания знаменитого города с двойным восклицательным знаком — двумя башнями — на конце, с небоскребом, на который взбирался Кинг-Конг, посередине, были хорошо знакомы. На его фоне жили и действовали Чарльз Бронсон, Джин Хэкмен, Клинт Иствуд, он выплывал с экранов театра «Империя» и кино «Адова». Но подлинное американское высокомерие я увидел только сейчас, и заключалось оно в размахе. Оно сквозило в стальных мостах, вздымающихся из воды, в ленточных червях перекрученных эстакад. Высокомерие таилось в циферблате спидометра, растянутом, словно сам Дали приложил к нему руку, в стрелке, показывающей семьдесят миль в час, то есть больше ста десяти километров, — скорость, которую наш верный «фольксваген» не развил бы никогда в жизни.

Человеческий язык не в состоянии выразить чувство потерянности, ничтожности перед суперорганизмом, сталью, светом и мощью. Все, что я доселе совершил, не шло ни в какое сравнение. Будто вся моя прежняя жизнь оказалась какой-то чепухой, незавершенным замедленным жестом; все, что я считал редким, ценным, обратилось в дешевый ширпотреб, а быстрое развитие обернулось топтанием на месте.

Наблюдатель, летописец, хроникер явил себя в этом такси. Я старался запомнить эти чувства, и стрелки моих часов выгибались от напряжения. Ведь всем, что было у меня за душой, чем платил по счетам, единственным доказательством, что я живой, была моя память.

Только память.


В своей половине такси мистера К. Л. Хамида я был один, багаж лежал рядом, от водителя меня отделяла обшарпанная плексигласовая перегородка. Два чужих друг другу обособленных человека в авто, ширина которого была такова, что на задний диван влезло бы человек пять и еще осталось бы место для двух баранов.

Мускулы мои были напряжены, машина мчалась со страшной скоростью, вот сейчас мы налетим на ребенка, что сушит коровьи лепешки на горячем асфальте, или собьем козу, что прогуливается по дороге. Но животных не было видно, а люди передвигались только в автомобилях.

Заостренную голову Хамида покрывали тугие черные кудряшки. На фото (ламинированная лицензия размещалась рядом с таксометром) вид у него был обалдевший, глаза закатились. Наверное, фотографию сделали в день прибытия в Америку, когда он увидел и почувствовал то же, что я.

Поэтому-то грубость Хамида так больно меня кольнула. Он чуть ли не нарочно от меня отворачивался. Наверное, когда долго сидишь за баранкой такси, пассажир становится не более чем пунктом назначения, вроде того как у черствого врача вместо пациентов фигурирует «диабетическая стопа на койке два» или «инфаркт миокарда на койке три».

Неужели Хамид думал, что стоит ему на меня посмотреть, как я обращусь с какой-нибудь просьбой или начну приставать с вопросами о достопримечательностях, попавшихся нам на пути? Если так, то он был до некоторой степени прав.

В таком случае молчание Хамида многозначительно. Это своего рода предостережение, немой совет, данный человеком, прибывшим сюда прежде тебя. Эй, ты! Послушай! Независимость и гибкость — вот что нужно иммигранту. Пусть тебя не обманывает вся эта суета. Не дразни суперорганизм. Ни в коем случае. В Америке каждый за себя. Начни прямо сейчас. Вот смысл его послания. Вот откуда берется его нелюбезность. Найди опору, не то тебя съедят.

Я с облегчением улыбнулся. Такая точка зрения показалась мне забавной. Я шлепнул по сиденью и озвучил свои мысли:

— Да, Хамид. Натяни свою решимость на колки.

Мне вспомнился Гхош. Никогда ему не видеть то, что вижу я, не слышать суперорганизм. Как бы он обрадовался, если бы на его долю выпало такое счастье!

Заслышав мой голос, Хамид резко обернулся. Посмотрел на меня, потом в зеркало, потом снова на меня. Впервые он глядел мне в глаза и, кажется, только сейчас осознал, что везет не мешок картошки, а человека.

— Спасибо, Хамид! — поблагодарил я.

— Что? Что ты сказал?

— Я сказал — спасибо.

— Нет, до этого!

— Ах, вот что. Это «Макбет». — Я наклонился поближе к перегородке, мне очень хотелось поговорить. — Точнее, леди Макбет. Отец частенько повторял ее слова нам: «Натяни свою решимость на колки».

130