Рассечение Стоуна - Страница 146

146

Томас Стоун сложил письмо и засунул обратно в нагрудный карман. По залу пронесся шепоток, люди неспокойно зашевелились. Кое-кому в зале явно хотелось махнуть на письмо рукой, более того, посмеяться над ним, но в присутствии Стоуна они и пикнуть не посмели. А он стоял молчаливый, самоуглубленный, будто был один и прочитал письмо самому себе. Все затихли, слышалось только гудение кондиционеров. Но вот он обвел глазами собравшихся, зацепило их или нет. Зубоскалам сразу расхотелось насмешничать.

Потом спокойным и твердым голосом задал вопрос.

Ответ я знал. Ведь в бегах, в Эфиопии и Кении, я прочел его книгу не один раз.

— Что надо проделать с органом слуха в качестве первой помощи при шоке?

Разумеется, среди присутствующих двухсот человек никак не меньше пятидесяти тоже знали правильный ответ. Ни один не открыл рта.

Стоун выждал. Стало совсем неловко. Констанс рядом со мной так и застыла.

Томас Стоун расставил ноги и заложил руки за спину. Казалось, он готов вот так простоять весь день. Он поднял брови. Студенты слева от меня боялись мигнуть.

Стоун удивленно посмотрел на меня. Неужели ответ придет из рядов темных костюмов? Во второй раз в жизни он заметил, что я существую на этом свете. Первый раз был при моем рождении. А сейчас мне пришлось тянуть вверх руку.

— Да? Скажите нам, так что же надо проделать с органом слуха в качестве первой помощи при шоке?

Все уставились на меня.

Гхош всем пожертвовал ради нас, посвятил свою жизнь нам с Шивой. Хема, которая потеряла мужа, работала сейчас с Шивой в Миссии одна и писала мне, что у нее сердце разрывается, так она по мне скучает и так ее мучает совесть за недоданную мне в детстве любовь. На матушке, нашей крестной, держалась Миссия, Гебре, Алмаз и Розина заполнили пустоту, образовавшуюся после бегства Стоуна. И лишь Томас Стоун, который, наверное, не пропустил ни одного совещания по заболеваемости и смертности, ни разу не побеспокоился о Шиве или обо мне.

Какая несправедливость, что Томас Стоун в награду за свою черствость и эгоизм, занимает теплое местечко и купается в уважении и славе. Ведь нельзя быть хорошим врачом и плохим человеком, закон человеческий, да, пожалуй, и Божий, против этого!

Наши глаза встретились.

— Вложить в него слова поддержки! — сказал я своему отцу.

Прошедшие годы громоздились между нами, бесповоротно разделяя нас.

— Благодарю вас, — сказал он изменившимся голосом. — Слова поддержки.

Выходя из зала, он оглянулся на меня.

Совершенно случайно мне удалось выяснить, где он живет. Я подозревал, что в элегантном кондоминиуме на противоположном берегу реки. Но тут, на первом этаже Башни А, мне попалась на глаза стеклянная дверь, ведущая наружу, а напротив, на другой стороне улицы, находился вход в вестибюль следующего здания. Туда вошел Томас Стоун, и швейцар приветствовал его. Через несколько минут Стоун вышел, уже без белого халата и с черно-желтой коробкой в руках — проектором слайдов. Направлялся он на конференцию по трансплантологии. Я подождал полчаса, подошел к швейцару и сунул ему под нос свой бейджик:

— Меня зовут Мэрион Стоун. Доктор Стоун забыл кое-какие слайды, которые собирался показать, и послал меня за ними.

Он чуть не поднял меня на смех. Потом наклонил голову, присмотрелся…

— Вы ему родственник?

— Я — его сын.

— А ведь так и есть! — Он заглянул мне в глаза, словно в них и крылось сходство, и заулыбался. Наличие сына каким-то образом сближало Томаса Стоуна с обычными людьми, стирало некую грань. — Так оно и есть! — повторил швейцар и в восторге хлопнул себя по ляжкам. — А нам-то за все это время ни словечка.

— Он до этого года и сам ничего не знал, — подмигнул я.

— Иосиф и Мария! Иди ты!

Я улыбнулся и посмотрел на часы.

— Знаешь, где его квартира? — спросил швейцар.

— Четвертый этаж?

— Четвертый. Четыре-ноль-девять.

В помещение я проник с помощью перочинного ножа и кое-каких хирургических манипуляций, которым Би-Си Ганди с готовностью обучал всякого.

В квартире была одна спальня.

В гостиной-столовой не имелось ничего, что подтвердило бы ее статус. Большой рабочий стол вроде рабочего места чертежника и два стола по бокам образовывали в плане букву «П». На боковых столах аккуратными стопками лежали бумаги. Три стены занимали полки, забитые книгами и бумагами. Они были задуманы не для того, чтобы радовать глаз, а чтоб было удобно.

Кофейник на кухне зарос пылью. Плитой, похоже, никогда не пользовались. На тостере закаменели крошки. В холодильнике я увидел пакет апельсинового сока, брусок масла и полбуханки хлеба.

В спальне было темно, шторы задернуты. Ни книг, ни бумаг. Только армейская койка с тщательно свернутым в ногах одеялом, словно хозяин собирался расположиться бивуаком на одну ночь.

Над электрическим камином — фото в рамке. Техника двадцатых годов (аэрограф?) придала коже матери и сына необычайную белизну. Поза традиционная — мадонна с младенцем, мальчику года три, он приник к груди женщины — по всей видимости, моей бабушки. О ее существовании я, признаться, совершенно забыл.

На камине стеклянный цилиндр с темной жидкостью. Осмотр показал, что в ней плавает человеческий палец.

А ведь я явился, чтобы… причинить ущерб.

Фото заставило меня изменить намерения.

Я открыл все дверцы кухонных шкафов, распахнул дверцу плиты, холодильник. Откупорил пакет с соком. Отворил дверцы шкафчиков в ванной. Снял колпачки с зубной пасты, шампуня, кондиционера и аккуратно поставил их в ряд. Открыл все, у чего имелись крышки. Распахнул гардероб, дверцы книжных полок, растворил окна.

146