Рассечение Стоуна - Страница 94

В тот вечер Шива разрешил мне обследовать его голову. На темени у него была легкая выпуклость, а лобная кость была очень толстая и крепкая. Я спросил Гхоша, почему так получилось, и он ответил, что это, вероятно, ответная реакция организма на примененные при нашем рождении инструменты. А может быть, это последствия того, что наши тела были соединены между собой. Из гордости я тогда не уточнил, что он имел в виду.

В огромной книге в библиотеке Британского Совета имелись портреты Чанга и Энга из Сиама, самых знаменитых «сиамских» близнецов. Чуть подальше в той же книге был портрет некоего индуса, Налу который объехал весь свет в качестве циркового урода. «Из груди у Лалу вырастал близнец-паразит». Лалу стоял в набедренной повязке, а из его голой груди торчали ягодицы и пара ног. По мне, так близнец-паразит вовсе не вырастал из тела Лалу, а, напротив, стремился забраться обратно.

Я с трудом оторвал взгляд от картинок, и каждое слово в книге стало для меня открытием. Я узнал, что когда два эмбриона растут в утробе одновременно, то получаются двуяйцевые близнецы — неодинаковые и, вполне возможно, разнополые. А вот если один эмбрион на очень ранней стадии развития делится на две обособившиеся половинки, близнецы выходят однояйцевые, как я и Шива. Соединенные близнецы — это те же однояйцевые, оплодотворенное яйцо которых на ранней стадии разделилось не полностью, и между двумя половинками осталась перемычка. В результате на свет появляются Чанг и Энц — два разных человека, сросшихся животами или иной частью тела. Яйцо может разделиться на неравные части, вроде Лалу и его паразитного «близнеца».

— Ты знаешь, что Шива и я были краниопаги! Что мы срослись головами? — спросил я у сестры Мэри Джозеф Прейз. — Пришлось разделить эту перемычку при рождении. Шла кровь.

Я надолго замолк в надежде, что она поняла: я говорю со всем уважением. С моей стороны было эгоистично упоминать о нашем рождении, ведь оно совпало с ее смертью. Молчание было неловким.

— Пожалуйста, сделай так, чтобы Гхоша выпустили из тюрьмы.

Все. Просьба высказана.

Я подождал ответа. Наступившая тишина, казалось, только усугубила мой стыд. Меня грызла совесть. Я ничего не сказал маме ни про то, что вырвал из библиотечной книги и похитил картинку, изображающую Лалу, ни про то, что убил солдата и страшусь грядущего ужасного возмездия.

Промолчал я и еще кое о чем. Насмотревшись на Чанга, Энга и Лалу, я понял: хотя пульсирующей кровью перемычки между мной и Шивой давным-давно нет, связь между нами осталась. Ведь в моем теле есть частички Шивы, а в его теле — меня. Что это нам сулит, не знаю, но это так. Нас не разделить.

А что, если бы у Шивы-Мэриона головы так и остались сросшимися или — представить только — из одного туловища росли бы две головы? Готов был бы я — готовы бы мы были — шагать по жизни в таком виде? Или все-таки обратились бы к докторам, чтобы нас попробовали разделить?

Но выбирать нам не пришлось. Нас разделили, разрезали соединяющий нас стебелек. Как знать, может быть, неординарный — даже эксцентричный — характер Шивы, равно как мое беспокойство, вечные поиски недостающего звена, зародились именно в то мгновение? Ведь в конечном счете мы все равно единое целое, нравится это нам или нет.

Я вскочил и выбежал из автоклавной, даже не попрощавшись. Разве сестра Мэри поможет мне, если я столько от нее утаил?

Я не заслужил ее заступничества.

Так что через час меня постигло настоящее потрясение.

Оно явилось в виде тайной записки на рецептурном бланке. Ее передал Гебре привратник русского госпиталя, которому ее вручил русский доктор, взявший с него слово не называть имен. С одной стороны доктор нацарапал: У Гхоша все хорошо. Он вне опасности. С другой стороны листка сам Гхош написал: Ребята, НАТЯНИТЕ РЕШИМОСТЬ НА КОЛКИ! Спасибо Алмаз, не надо больше приходить по ночам. Мое почтение матушке. Надеюсь, годовой контракт будет возобновлен. ХХХ Г.

Я помчался обратно в автоклавную, встал перед партой словно кающийся грешник и поблагодарил сестру Мэри Джозеф Прейз. Я рассказал ей все, ничего не скрыл, попросил прощения — и дальнейшей помощи в деле освобождения Гхоша.

Увидев Алмаз, я восхитился силой ее духа и решимостью, с какой она отбывала ночные бдения у тюрьмы. А вот всякое уважение к императору я потерял. Даже Алмаз, стойкая монархистка, поколебалась в своей вере.

Никто всерьез не полагал, что Гхош участвовал в заговоре. Дело было в другом (и это касалось многих сотен задержанных): все решения принимал лично его величество Хайле Селассие — и не слишком торопился.

Каждый день мы ездили в Керчеле, оставляли передачу из разрешенных продуктов и забирали емкость из-под вчерашней. В очереди у тюрьмы все нам были теперь как родные. Здесь мы узнавали последние новости и свежие слухи. Говорили, например, что император каждое утро выходит в дворцовый сад на прогулку, где к нему каждый в свой черед обращаются с докладами министр госбезопасности, министр внутренних дел и министр юстиции. Император гуляет, а государственные мужи почтительно следуют за ним и с расстояния в три шага сообщают о реальных происшествиях, а также передают сплетни, причем каждый последующий тщится разгадать, где расставил ловушки предыдущий, и осторожно подбирает слова. Лулу, монарший предсказатель, вроде бы пописал кое-кому на ботинок, и теперь все ломают голову, знак ли это особого доверия или, напротив, человек угодил в опалу…

На следующий день, ровно через сутки после того, как я наведался к сестре Мэри Джозеф Прейз, нам разрешили свидание с Гхошем.