Рассечение Стоуна - Страница 116

116

Я вложил ей в рот соломинку. Генет оглядела комнату, убедилась, что мы одни.

— Прости, Мэрион, — шепнула она сквозь слезы.

— Не надо разговаривать, — сказал я. — Все отлично. Все было вовсе не отлично, но ничего другого не пришло мне в голову.

— Мне… надо было подождать, — пролепетала она. «Так что же ты не подождала, — чуть не сорвалось у меня с языка. — Вся сладость досталась не мне, не мне выпала честь быть твоим первым любовником, зато разгребать все придется мне».

Она попыталась пошевелиться, застонала. Я дал ей еще воды.

— Мама думает, это ты, — выговорила она чуть слышно. Я молча кивнул.

— Когда я сказала ей, что это Шива, она отхлестала меня по щекам и назвала лгуньей. Она мне не поверила. Она думает, Шива — девственник. — Генет попыталась засмеяться, сморщилась и закашлялась. — Слушай, я взяла с мамы обещание, что она ничего не скажет Хеме.

Я саркастически хмыкнул.

— На этот счет можешь не беспокоиться. Конечно, она скажет Хеме. Вот прямо сейчас и рассказывает.

— Нет. Она ничего не скажет. Мы заключили сделку.

— В смысле?

— Я разрешаю ей проделать надо мной эту штуку, а она… будет молчать. Ни слова Хеме. И пусть не вздумает на тебя орать.

Стул подо мной зашатался. Генет позволила этой безумной орудовать нестерилизованной бритвой, и все для того, чтобы защитить меня? Так, значит, на мне лежит вина за обрезание? Какая нелепость. Меня даже смех разобрал.

Попозже пришел Шива, лицо бледное, напряженное.

— Садись сюда, — велел я ему, он и сказать ничего не успел. Я боялся не сдержаться, когда он рядом, и решил, что лучше на время уйти. — Побудь с ней, пока я не вернусь. Держи ее за руку. А то она беспокоится.

А что еще я мог ему сказать? Я ведь уже пребывал по ту сторону ярости. А он — по ту сторону горя.

Жар не отпускал Генет три дня. Я находился у ее постели все три дня. Хема, Гхош и матушка сновали туда-сюда.

На третий день организм Генет перестал вырабатывать мочу. Гхош встревожился, лично взял анализ крови, потом мы с Шивой побежали в лабораторию помочь В. В. выстроить в ряд наши реагенты и пробирки и измерить уровень азота мочевины в крови. Он был слишком высок.

Генет не теряла сознания полностью, она была сонная, временами бредила, часто стонала, а однажды ее охватила жуткая жажда. Как-то она позвала мать, но Розина не появилась. По словам Алмаз, Розина не выходила из своей комнаты, что, по всей видимости, было даже к лучшему. Атмосфера в палате и без того была тяжелая, не хватало только, чтобы Хема накинулась на Розину.

На шестой день почки у Генет заработали, только успевай подставлять мешок под катетер. Гхош удвоил и утроил объем жидкости внутривенно и велел Генет больше пить, чтобы восполнить потерю.

— Надеюсь, почки выздоравливают, — сказал Гхош. — Во всяком случае, жидкость гонят.

Как-то утром я проснулся на стуле в ее палате, посмотрел на больную, на ее прояснившееся лицо, на разгладившийся лоб и понял, что ей стало легче. И без того худенькая, за время болезни она еще осунулась, кожа да кости. Но угроза жизни отступила.

В середине дня я отправился в бунгало Гхоша и провалился в сон. Проспал несколько часов и только на свежую голову обратился мыслями к Шиве. Понял ли он, что разрушил мои мечты? Осознал ли, какую боль причинил Генет, всем нам? Мне очень хотелось с ним разобраться, отколотить хорошенько, чтобы ему стало так же больно, как мне. Я ненавидел брата. Никто не мог меня остановить.

Никто, кроме Генет.

Поведав мне о своей сделке с матерью (обрезание за молчание), она не успела сказать всего. Поздно ночью она дополнила свой рассказ. Собравшись с силами, она заставила меня поклясться.

— Мэрион, — прошептала она, — наказывай меня, не Шиву. Побей меня, порви со мной, но оставь Шиву в покое.

— С чего мне его жалеть? И не подумаю.

— Мэрион, это я его заставила. Я во всем виновата. — Ее слова обрушились на меня, словно удары по почкам. — Ты знаешь, ведь Шива не такой, как все, он живет в своем мире. Поверь, если бы я его не упросила, он бы так и сидел со своей книгой.

Она вырвала у меня клятву, что я не сделаю Шиве ничего плохого. Я согласился только потому, что, как мне показалось, она находилась при смерти.

Хеме я ничего не сказал, не стал разубеждать.

Спрашивается, почему я сдержал слово? Почему не передумал, увидев, что Генет пошла на поправку? Почему не сказал Хеме правду? Дело в том, что, пока Генет боролась за жизнь, я кое-что понял насчет нее и меня. Оказалось, что, несмотря ни на что, я не желаю ей смерти. Наверное, я никогда ее не прощу. Но я по-прежнему люблю ее.

Когда Генет выписали из больницы, я на руках перенес ее из машины в дом. Никто не возражал, да я бы все равно настоял на своем. Мое круглосуточное дежурство у постели Генет заслужило скупое одобрение Хемы; она не решилась меня прогнать.

Розина наблюдала из дверей своей комнаты, как мы с Генет входим через кухню в дом. Генет и не взглянула в ее сторону, будто матери и комнаты, где она прожила всю свою жизнь, вовсе не существовало. Глаза Розины молили о прощении. Но дети не склонны к милосердию, детская обида может остаться в душе на всю жизнь.

Я отнес Генет в нашу с Шивой старую комнату, с этого дня спальня была ее.

По плану мы с Шивой переезжали в старое бунгало Гхоша, правда, в разные комнаты; он обосновывался в гостиной.

Через полчаса я отправился к Розине за вещами Генет. Дверь оказалась заперта. На стук никто не отозвался. Я попытался выбить дверь — тщетно. Ее явно приперли изнутри. Странная тишина повисла в воздухе.

116