Я метнулся к окну. Ставни закрыты наглухо. С помощью Алмаз мне удалось вырвать из гнезда тонкие деревяшки. К самому окну был придвинут гардероб. Я забрался на подоконник и толкнул шкаф. Он не шелохнулся. Кое-как я исхитрился заглянуть за препятствие. То, что я увидел, заставило меня упереться в гардероб обеими руками и напрячь все силы. Шкаф с грохотом рухнул на пол, раздался звон разбитой посуды.
Теперь было видно всем. И Хеме, и Гхошу, и Шиве. Даже Генет приковыляла на шум.
Сцена отложилась у меня в памяти с математической точностью, но ни в одном учебнике геометрии не сыскать противоестественного угла, под которым была выгнута шея. И никакими лекарствами тот образ не стереть.
Запрокинутая голова, раскрытый рот, вываленный язык…
С балки свисало тело Розины.
Покрытые мхом стены и массивные ворота придавали школе императрицы Менен сходство с древней крепостью. В своих белых носках, голубой блузке, синей юбке, без лент в волосах, заколок и сережек Генет ничем не выделялась среди прочих девочек. Единственным ее украшением был крест святой Бригитты на шее. Ей не хотелось выделяться. Ее жизнерадостная ипостась отошла в мир иной вместе с телом матери, которое мы вынули из петли и похоронили на кладбище Гулеле.
У меня вошло в обычай в субботу вечером проведывать Генет. Ее школа находилась на холме немного выше дворца, где генерал Мебрату захватил заложников в тщетной попытке изменить сложившийся порядок вещей.
На уик-энд Генет могла бы приезжать домой, но, по ее словам, Миссия пробуждала в ней болезненные воспоминания. Она уверяла, что вполне довольна школой императрицы Менен. Учителя-индусы были строгие, но дело знали. В своем уединении Генет напряженно училась.
Мы вместе поступили в университет на подготовительный курс и через год учились уже на медицинском факультете. Школьная форма и школьные строгости остались позади, но и одежда, и манеры Генет по-прежнему были скромными, сдержанными. Всякий раз, входя в общежитие напротив университета, я молил Бога, чтобы душа ее оттаяла и передо мной явились черты прежней Генет. Она была признательна за лакомства, что передавали ей Алмаз и Хема, но стена, которую она выстроила вокруг себя, оставалась неприступной.
Я по-прежнему любил ее.
И хотел бы разлюбить, да не мог.
В университет Хайле Селассие на медицинский факультет мы поступили в 1974-м — всего-навсего третий набор с момента основания. На вскрытиях мы с ней оказались партнерами — в этом ей повезло. Любой другой не вынес бы ее частых прогулов и работы спустя рукава. И причиной тому, судя по всему, была вовсе не лень. Что-то затевалось, но что именно, я пока не знал.
Наших преподавателей по фундаментальным наукам отличал высокий уровень. В основном это были швейцарцы и британцы, а также несколько эфиопских врачей — выпускников Американского университета в Бейруте, прошедших курсы усовершенствования в Англии и Америке. Был и один индус — наш Гхош. Его должность именовалась не «старший преподаватель» и не клинический «адъюнкт-профессор» (звание почетное, оплаты никакой), но профессор медицины и адъюнкт-профессор хирургии.
Думаю, никто из нас, даже Хема, не понимал, на какую научную степень наработал Гхош за двадцать восемь лет, проведенных в Эфиопии. Но сэр Ян Хилл, декан нового медицинского факультета, понимал. Гхош опубликовал сорок одну статью и написал главу для учебника. Первоначальный интерес к болезням, передающимся половым путем, сменился исследованиями возвратного тифа; по этой болезни он был экспертом мирового уровня, поскольку ее эпидемическая разновидность был характерна для Эфиопии и поскольку ни одна живая душа не наблюдала тиф столь близко.
С возвратным тифом я столкнулся еще школьником: Али, хозяин лавочки напротив Миссии, привел в больницу своего брата Салима и попросил меня о содействии. У Салима был жар и бред. Гхош потом говорил, что это типичный случай. Салим прибыл в Аддис-Абебу из деревни, в узелке за плечом содержалось все его имущество. Али нашел для брата место грузчика на складах, где, дождь ли, сушь ли, он таскал мешки. Ночевал Салим бок о бок с добрым десятком таких же бедолаг. В сезон дождей постирать одежду было практически невозможно, она не успевала высохнуть. Такие условия были неблагоприятны для людей, но идеальны для вшей. Почесался, раздавил насекомое, и его кровь смешалась с твоей. А Салим был из деревни, иммунитета к городским болезням у него не имелось.
В приемном покое Салим, слишком слабый, чтобы сидеть, лег на пол. Наш одноглазый рецептурщик Адам нагнулся над ним и поставил диагноз тут же.
Много лет спустя Гхош ознакомил меня с перепиской, которую вел с редактором «Медицинского журнала Новой Англии», где собирались опубликовать серию статей Гхоша о возвратном тифе. Редактор считал, что «симптом Адама» звучит претенциозно. Гхош бросился на защиту не получившего должного образования рецептурщика, рискуя, что его материал не опубликуют в престижном журнале.
...Уважаемый доктор Джайлс!
…В Эфиопии мы подразделяем грыжи на «ниже колена» и «выше колена», а не на «прямые» и «косые». У нас другой порядок величин, сэр. В нашем приемном покое на полу нередко лежит по пять пациентов с высокой температурой. Врач-клиницист спросит: «Это малярия? Это тиф? Или возвратный тиф?» Такой симптом, как сыпь, не поможет ему разобраться (у населения Эфиопии розовые тифозные пятна не видны), хотя гарантирую вам, что тиф вызывает бронхит и медленный пульс, а у маляриков зачастую чудовищно увеличена селезенка. Было бы недосмотром с моей стороны опубликовать статью, где клиницисту не дается практического указания по диагностике возвратного тифа, особенно в условиях, когда серологическую реакцию и анализ крови получить затруднительно. Врачу достаточно взять пациента за бедро и сильно сдавить четырехглавую мышцу. Больной возвратным тифом подпрыгнет от боли, потому что данная болезнь вызывает воспаление и ведет к особой чувствительности мышцы. Это не только хороший диагностический симптом, это может поднять из гроба Лазаря. Поскольку данный симптом впервые отмечен Адамом, он вполне заслуживает эпонима «симптом Адама».